|
Аркадий СТРУГАЦКИЙ, Борис СТРУГАЦКИЙ
ГРАД ОБРЕЧЕННЫЙ
(отрывок)
...Все прочее - это только строительные леса у стен храма, говорил он. Все
лучшее, что придумало человечество за сто тысяч лет, все главное, что оно поняло
и до чего додумалось, идет на этот храм. Через тысячелетья своей истории, воюя,
голодая, впадая в рабство и восставая, жря и совокупляясь, несет человечество,
само об этом не подозревая, этот храм на мутном гребне своей волны. Случается,
оно вдруг замечает на себе этот храм, спохватывается и тогда либо принимается
разносить этот храм по кирпичикам, либо судорожно поклоняться ему, либо строить
другой храм, по соседству и в поношение, но никогда оно толком не понимает, с
чем имеет дело, и, отчаявшись как-то применить храм тем или иным манером, очень
скоро отвлекается на свои, так называемые насущные нужды: начинает что-нибудь
уже тридцать три раза деленное делить заново, кого-нибудь распинать, кого-нибудь
превозносить - а храм знай себе все растет и растет из века в век, из
тысячелетия в тысячелетие, и ни разрушить его, ни окончательно унизить
невозможно...
Самое забавное, говорил Изя, что каждый
кирпичик этого храма, каждая вечная книга, каждая вечная мелодия, каждый
неповторимый архитектурный силуэт несет в себе спрессованный опыт этого
самого человечества, мысли его и мысли о нем, идеи о целях и противоречиях
его существования; что каким бы он ни казался отдельным от всех
сиюминутных интересов этого стада самоедных свиней, он, в то же время и
всегда, неотделим от этого стада и немыслим без него... И еще забавно,
говорил Изя, что храм этот никто, собственно, не строит сознательно. Его
нельзя спланировать заранее на бумаге или в некоем гениальном мозгу, он
растет сам собою, безошибочно вбирая в себя все лучшее, что порождает
человеческая история...
Ты, может быть, думаешь (спрашивал Изя
язвительно), что сами непосредственные строители этого храма - не свиньи?
Господи, да еще какие свиньи иногда! Вор и подлец Бенвенуто Челлини,
беспробудный пьяница Хемингуэй, педераст Чайковский, шизофреник и
черносотенец Достоевский, домушник и висельник Франсуа Вийон... Господи,
да порядочные люди среди них скорее редкость! Но они, как коралловые
полипы, не ведают, что творят. И все человечество - так же. Поколение за
поколением жрут, наслаждаются, хищничают, убивают, дохнут - ан, глядишь, -
целый коралловый атолл вырос, да какой прекрасный! Да какой прочный!.. Ну
ладно, сказал ему Андрей. Ну - храм. Единственная непреходящая ценность.
Ладно. А мы все тогда при чем? Я-то тогда здесь при чем?..
<...>
...Почему мы должны идти вперед? - спрашивал Изя на Плантации, а
черномазые девчонки, гладкие, титястые, сидели рядом и смирно слушали нас.
Почему мы все-таки и несмотря ни на что должны идти вперед? -
разглагольствовал Изя, рассеянно поглаживая ближайшую по атласному колену.
А потому, что позади у нас - либо смерть, либо скука, которая тоже есть
смерть. Неужели тебе мало этого простого рассуждения? Ведь мы же первые,
понимаешь ты это? Ведь ни один человек еще не прошел этого мира из конца в
конец: от джунглей и болот - до самого нуля... А может быть, вообще вся
эта затея только для того и затеяна, чтобы нашелся такой человек?.. Чтобы
прошел он от и до?.. Зачем? - угрюмо спрашивал Андрей. Откуда я знаю -
зачем? - возмущался Изя. А зачем строится храм? Ясно, что храм - это
единственная видимая цель, а зачем - это некорректный вопрос. У человека
должна быть цель, он без цели не умеет, на то ему и разум дан. Если цели у
него нет, он ее придумывает... Вот и ты придумал, сказал Андрей,
непременно тебе нужно пройти от и до. Подумаешь - цель!.. Я ее не
придумывал, сказал Изя, она у меня одна-единственная. Мне выбирать не из
чего. Либо цель, либо бесцельность - вот как у нас с тобой дела обстоят...
А чего же ты мне голову забиваешь своим храмом, сказал Андрей, храм-то
твой здесь при чем?.. Очень даже при чем, с удовольствием, словно только
того и ждал, парировал Изя, храм, дорогой ты мой Андрюшечка, это не только
вечные книги, не только вечная музыка. Этак у нас получится, что храм
начали строить только после Гутенберга или, как вас учили, после Ивана
Федорова. Нет, голубчик, храм строится еще и из поступков. Если угодно,
храм поступками цементируется, держится ими, стоит на них. С поступков все
началось. Сначала поступок, потом - легенда, а уже только потом - все
остальное. Натурально, имеется в виду поступок необыкновенный, не лезущий
в рамки, необъяснимый, если угодно. Вот ведь с чего храм-то начинался - с
нетривиального поступка!.. С героического, короче говоря, заметил Андрей,
презрительно усмехаясь. Ну, пусть так, пусть с героического,
снисходительно согласился Изя. То есть ты у нас получаешься герой, сказал
Андрей, в герои, значит, рвешься. Синдбад-Мореход и могучий Улисс... А ты
дурачок, сказал Изя. Ласково сказал, без всякого намерения оскорбить.
Уверяю тебя, дружок, что Улисс не рвался в герои. Он просто БЫЛ героем -
натура у него была такая, не мог он иначе. Ты вот не можешь говно есть -
тошнит, а ему тошно было сидеть царьком в занюханной своей Итаке. Я ведь
вижу, ты меня жалеешь - маньяк, мол, психованный... Вижу, вижу. А тебе
жалеть меня не надо. Тебе завидовать мне надо. Потому что я знаю
совершенно точно: что храм строится, что ничего серьезного, кроме этого, в
истории не происходит, что в жизни у меня только одна задача - храм этот
оберегать и богатства его приумножать.
Я, конечно, не Гомер и не Пушкин -
кирпич в стену мне не заложить. Но я - Кацман! И храм этот - во мне, а
значит, и я - часть храма, значит, с моим осознанием себя храм увеличился
еще на одну человеческую душу. И это уже прекрасно. Пусть я даже ни крошки
не вложу в стену... Хотя я, конечно, постараюсь вложить, уж будь уверен.
Это будет наверняка очень маленькая крупинка, хуже того - крупинка эта со
временем, может быть, просто отвалится, не пригодится для храма, но в
любом случае я знаю: храм во мне был и был крепок и мною тоже...
Ничего я
этого не понимаю, сказал Андрей. Путано излагаешь. Религия какая-то: храм,
дух... Ну еще бы, сказал Изя, раз это не бутылка водки и не полуторный
матрас, значит, это обязательно религия. Что ты ерепенишься? Ты же сам мне
все уши прогундел, что потерял вот почву под ногами, что висишь в
безвоздушном пространстве... Правильно, висишь. Так и должно было с тобой
случиться. Со всяким мало-мальски мыслящим человеком это, в конце концов,
случается... Так вот я и даю тебе почву. Самую твердую, какая только может
быть. Хочешь - становись обеими ногами, не хочешь - иди к херам! Но уж
тогда не гунди!..
Ты мне не почву подсовываешь, сказал Андрей, ты мне
облако какое-то бесформенное подсовываешь! Ну ладно. Ну, пусть я все понял
про твой храм. Только мне-то что от этого? В строители твоего храма я не
гожусь - тоже, прямо скажем, не Гомер... Но у тебя-то храм хоть в душе
есть, ты без него не можешь - я же вижу, как ты по миру бегаешь, что твой
молодой щенок, ко всему жадно принюхиваешься, что ни попадется -
облизываешь или пробуешь на зуб! Я вот вижу, как ты читаешь. Ты можешь
двадцать четыре часа в сутки читать... и, между прочим, все при этом
запоминаешь... А я ничего этого не могу. Читать - люблю, но в меру
все-таки. Музыку слушать - пожалуйста. Очень люблю слушать музыку. Но тоже
не двадцать же четыре часа! И память у меня самая обыкновенная - не могу я
ее обогатить всеми сокровищами, которые накопило человечество... Даже если
бы я только этим и занимался - все равно не могу. В одно ухо у меня
залетает, из другого выскакивает. Так что мне теперь от твоего храма?..
Ну
правильно, ну верно, сказал Изя. Я же не спорю. Храм - это же не всякому
дано... Я же не спорю, что это достояние меньшинства, дело натуры
человеческой... Но ты послушай. Я тебе сейчас расскажу, как мне это
представляется. У храма есть (Изя принялся загибать пальцы) строители. Это
те, кто его возводит. Затем, скажем, м-м-м... тьфу, черт, слово не
подберу, лезет все религиозная терминология... Ну ладно, пускай - жрецы.
Это те, кто носит его в себе. Те, через души которых он растет и в душах
которых существует... И есть потребители - те, кто, так сказать, вкушает
от него...
Так вот Пушкин - это строитель. Я - это жрец. А ты -
потребитель... И не кривись, дурак! Это же очень здорово! Ведь храм без
потребителя был бы вообще лишен человеческого смысла. Ты, балда, подумай,
как тебе повезло! Ведь это же нужны годы и годы специальной обработки,
промывания мозгов, хитроумнейшие системы обмана, чтобы подвигнуть тебя,
потребителя, на разрушение храма... А уж такого, каким ты стал теперь, и
вообще нельзя на такое дело толкнуть, разве что под угрозой смерти!.. Ты
подумай, сундук ты с клопами, ведь такие, как ты, - это же тоже малейшее
меньшинство! Большинству ведь только мигни, разреши только - с гиком
пойдут крушить ломами, факелами пойдут жечь... было уже такое,
неоднократно было! И будет, наверное, еще не раз... А ты жалуешься! Да
ведь если вообще можно ставить вопрос: для чего храм? - ответ будет
один-единственный: для тебя!..
- Андрюх! - позвал Изя знакомым противным голосом. - А может,
хватанем?
Они были на самой верхушке здоровенного бугра. Слева, где обрыв, все
было затянуто сплошной мутной пеленой бешено несущейся пыли, а справа
почему-то прояснело, и видна была Желтая Стена - не ровная и гладкая, как
в пределах Города, а вся в могучих складках и морщинах, словно кора
чудовищного дерева. Внизу впереди начиналось ровное, как стол, белое
каменное поле - не щебенка, а цельный камень, сплошной монолит - и
тянулось это поле, насколько хватал глаз, и покачивались над ним в
полукилометре от бугра два тощих смерча - один желтый, другой черный...
- Это что-то новенькое, - сказал Андрей, прищурившись. - Смотри-ка -
сплошной камень...
- А? Да, пожалуй... Слушай, давай по стаканчику - четыре часа уже...
- Давай, - согласился Андрей. - Только спустимся сначала.
Они спустились с бугра, освободились от постромок, и Андрей потащил
из своей коляски раскаленную канистру. Канистра зацепилась за ремень
автомата, потом за мешок с остатками сухарной крошки, но Андрей все-таки
выволок ее и, зажав между колен, откупорил. Изя приплясывал рядом, держа
наготове две пластмассовые кружки.
- Соль достань, - сказал Андрей.
Изя сразу перестал плясать.
- Да брось ты... - заныл он. - Зачем? Давай так дернем...
- Без соли не получишь, - сказал Андрей утомленно.
- Тогда давай так, - сказал Изя, осененный новой мыслью. Он уже
поставил кружки на камень и рылся в своей коляске. - Тогда давай я свою
соль просто так съем, а потом водой запью.
- Господи, - сказал пораженный Андрей. - Ну, ладно, давай так.
Он разлил по половине кружки горячей, пахнущей железом воды, принял у
Изи пакетик с солью и сказал:
- Давай язык.
Он высыпал щепотку соли на толстый обложенный Изин язык и смотрел,
как Изя морщится, давится, жадно протягивая руку к кружке, а потом
подсолил свою воду и стал ее пить маленькими скупыми глотками, не
испытывая никакого удовольствия, как лекарство.
- Хорошо! - сказал Изя, крякнув. - Только мало. А?
Андрей кивнул. Выпитая вода сразу же вступила потом, и во рту
осталось все, как было, без малейшего облегчения. Он приподнял канистру,
прикидывая. На пару дней, наверное, еще хватит, а потом... А потом еще
что-нибудь найдется, сказал он себе со злостью. Эксперимент есть
Эксперимент. Жить не дадут, но и подохнуть - тоже... Он бросил взгляд на
белое, пышущее жаром плато, расстилавшееся впереди, покусал сухую губу и
принялся устанавливать канистру обратно в коляску. Изя, присев, опять
перебинтовывал свою подошву.
- А ты знаешь, - пропыхтел он, - и в самом деле какое-то странное
место... Что-то я такого даже не припомню... - Он поглядел на солнце,
прикрывшись ладонью. - В зените, - сказал он. - Ей-богу, в зените. Что-то
будет... Да выброси ты к черту эту железяку, что ты с ней возишься?!
Андрей аккуратно пристраивал автомат около канистры.
- Без этой железяки мы бы за Павильоном костей бы с тобой не собрали,
- напомнил он.
- Так то - за Павильоном! - возразил Изя. - С тех пор мы с тобой уже
пятую неделю идем, и даже мух не видно...
- Ладно, - сказал Андрей. - Не тебе тащить... Пошли.
Каменное плато оказалось на удивление гладким. Коляски катились по
нему как по асфальту - только колесики повизгивали. Но жара стала еще
страшнее. Белый камень швырял солнце обратно, и глазам теперь не было
никакого спасения. Пятки жгло, будто башмаков не было вовсе, а вот пыли,
как это ни странно, нисколько не уменьшилось. Если уж мы здесь не
загнемся, думал Андрей, тогда - жить нам вечно... Он шел сильно
сощурившись, а потом закрыл глаза совсем. Стало немного легче. Так вот я и
пойду, подумал он. А глаза буду открывать через каждые, скажем, двадцать
шагов. Или через тридцать... Гляну - и дальше...
Из очень похожего белого камня был выложен подвал Башни. Только там
было прохладно и полутемно, а вдоль стен стояли во множестве ящики
толстого картона, набитые почему-то разным скобяным товаром. Здесь были
гвозди, шурупы, болты любых размеров, банки с клеями и красками, бутылки с
разноцветными лаками, столярный и слесарный инструмент, завернутые в
промасленную бумагу шарикоподшипники... Съестного не нашлось ничего, но в
углу из обрезка ржавой трубы, торчащего в стене, текла и уходила под землю
тонкая струйка холодной невероятно вкусной воды...
...Все в твоей системе хорошо, - сказал Андрей, в двадцатый раз
подставляя кружку под струю. - Одно мне не нравится. Не люблю я, когда
людей делят на важных и неважных. Неправильно это. Гнусно. Стоит храм, а
вокруг него быдло бессмысленно кишит. "Человек есть душонка, обремененная
трупом!" Пусть даже оно на самом деле так и есть. Все равно это
неправильно. Менять это надо к чертовой матери...
...А я разве говорю, что не надо? - вскинулся Изя. - Конечно, хорошо
бы было этот порядочек переменить. Только как? До сих пор все попытки
изменить это положение, сделать человеческое поле ровным, всех поставить
на один уровень, чтобы было все правильно и справедливо, все эти попытки
кончались уничтожением храма, чтобы не возвышался, да отрубанием торчащих
над общим уровнем голов. И все. И над выровненным полем быстро-быстро, как
раковая опухоль, начинала расти зловонная пирамида новой политической
элиты, еще более омерзительной, чем старая... А других путей, знаешь ли,
пока не придумано. Конечно, все эти эксцессы хода истории не меняли и
храма полностью уничтожить не могли, но светлых голов было порублено
предостаточно.
...Знаю, - сказал Андрей. - Все равно. Все равно мерзко. Всякая элита
- это гнусно...
...Ну, извини! - возразил Изя. - Вот если бы ты сказал: "всякая
элита, владеющая судьбами и жизнями других людей, - это гнусно", - вот тут
я бы с тобой согласился. А элита в себе, элита для себя самой - кому она
мешает? Она раздражает - до бешенства, до неистовства! - это другое дело,
но ведь раздражать - это одна из ее функций... А полное равенство - это же
болото, застой. Спасибо надо сказать матушке-природе, что такого быть не
может - полного равенства... Ты меня пойми, Андрей, я ведь не предлагаю
систему переустройства мира. Я такой системы не знаю, да и не верю, что
она существует. Слишком много всяких систем было испробовано, а все
осталось в общем по-прежнему...
Я предлагаю всего только цель
существования... тьфу, да и не предлагаю даже, запутал ты меня. Я открыл в
себе и для себя эту цель - цель моего существования, понимаешь? Моего и
мне подобных... Я ведь и говорю-то об этом только с тобой и только теперь,
потому что мне жалко стало тебя - вижу, что созрел человек, сжег все, чему
поклонялся, а чему теперь поклоняться - не знает. А ты ведь без поклонения
не можешь, ты это с молоком матери всосал - необходимость поклонения
чему-нибудь или кому-нибудь. Тебе же навсегда вдолбили в голову, что ежели
нет идеи, за которую стоит умереть, то тогда и жить не стоит вовсе. А ведь
такие, как ты, добравшись до окончательного понимания, на страшные вещи
способны. Либо он пустит себе пулю в лоб, либо подлецом сверхъестественным
заделается - убежденным подлецом, принципиальным, бескорыстным подлецом,
понимаешь?.. Либо и того хуже: начнет мстить миру за то, что мир таков,
каков он есть в действительности, а не согласуется с каким-нибудь там
предначертанным идеалом... А идея храма, между прочим, хороша еще и тем,
что умирать за нее просто-таки противопоказано. За нее жить надо. Каждый
день жить, изо всех сил и на всю катушку...
...Да, наверное, - сказал Андрей. - Наверное, все это так и есть. И
все-таки эта идея еще не моя!..
<...> |