בס''ד
|
Марк Азов |
 6
ноября 1941 года обер-лейтенант СС и комиссар гестапо Ганс Герман Фишер прибыл в
местечко М*** в Белоруссии для проведения акции. Работа предстояла тяжелая,
население на две трети состояло из евреев. Две тысячи триста сорок три еврея еще
не были ликвидированы на момент прибытия зондер-команды.Обер-лейтенант Ганс Герман Фишер велел разделить их на три группы и найти две природные могилы, чтобы не тратить время на рытье. Комендант местного гарнизона спросил, почему не три? Ганс Герман предпочел не разжевывать. Полицаи из белорусов нашли две могилы, способные уместить всех: одна рядом с брошенным русскими аэродромом, где была врыта в землю огромная цистерна с горючим. Когда-то русские эту цистерну вытащили, а яму из-под нее засыпать не потрудились. Загадочная русская душа. Зато для евреев пригодится, туда можно упаковать по предварительным подсчетам 900 евреев, если округленно. Из них составили первую группу. Остальные вполне укладывались в так называемой Меловой горе, где были обширные выработки известняка. Очередь на расстрел к бывшей цистерне растянулась от крайних домов через мост, луг и поле. 900 человек, шутка ли? Вокруг ни кустика, бежать некуда. Расстреливали долго и нудно – с восхода и до захода солнца. Во второй группе, по пути к известковым выработкам, было много лишнего шума, кто-то из жидов сбежал, хотя полицаи клялись, что и мышь не прошмыгнет. А в лесах уже водились партизаны – жидам было куда бежать, и начальство могло выразить недовольство. Но Ганс Герман Фишер имел некоторые основания быть довольным собой: третья группа – трудоспособные евреи, не теряли ни минуты, работая в поле и на ремонте дороги. Пока других евреев расстреливали, они трудились, не покладая рук на благо рейха. Потом зароют своих собратьев из двух предыдущих групп и выроют себе могилу. А пока Ганс Герман Фишер, обер-лейтенант СС и комиссар гестапо мог воспользоваться заслуженным правом поспать на диване в кабинете, любезно предоставленном ему комендантом. И он уже начал изучать диван на предмет присутствия русских клопов, как в дверь вежливо постучались и вошедший, унтер-офицер из комендатуры, доложил: – К вам еврей, господин обер-лейтенант. Ганс Фишер ушам своим не поверил. Унтер поспешил разъяснить. – Еще до вашего приезда, господин обер-лейтенант, мы наложили на жидов контрибуцию: сдать все золото, которое на них и в них. – Что значит в них? – Ну… золотые зубы. Штаны у них на заду лоснятся и пятки светятся, осмелюсь доложить, а во рту ювелирный магазин… у некоторых. Ну не выковыривать же у мертвых. Пусть сами сдадут заблаговременно. Вот мы и взяли заложников. Из самых уважаемых жидов. Десяток предварительно расстреляли, чтобы поняли, что мы не шутим. – Поняли? – Как не понять? Когда мы приказали остальным закапывать этих десятерых, один завопил из могилы: «Евреи, не закапывайте – я еще живой»…Я и этого дострелял. Десять – есть десять, а не девять – так меня в школе учили. – Тебя как зовут? – Курт Бурхард, господин обер-лейтенант. – У тебя Курт Бурхард, случайно не было в роду евреев? Или, может, какой-нибудь французик с твоей бабушкой повалялся?... Полноценный германец не стал бы облегчать евреям их подлую участь. Пусть бы похоронили живым своего сородича. – Виноват, не подумал, господин обер-лейтенант. – Ладно. Ну, и где еврейское золото? – Остальных заложников с детьми и женами держим пока в кино. – Я тебя не про кино спрашиваю, а про золото. – Ну… так вот же, он пришел. – Кто? – Еврей. Самый старый из них и честный, насколько это возможно для еврея. Наверно, потому что слепой. – Введите. Полицай из местных, ввел старого еврея, обнимая его за плечи бережно, как родного. Уловив недовольный взгляд главного немца, виновато улыбнулся: – Так слепой же… Ганс Герман Фишер русской речи не понимал, но уже был уверен: еврей не простой, его явно уважали и белорусы, и русские. В одной руке у еврея была палка, которой он шарил по полу, другой он прижимал к груди какой-то сверток. Должно быть, еврейские зубы, – подумал обер-лейтенант. – Курт, пришли переводчика, – приказал он унтеру. – Нам с вами не нужны переводчики, – сказал еврей по-немецки. – Тем более что наш разговор не для чужих ушей. Пусть и эти уйдут. – Забавный еврей. Похоже, ты хочешь раскрыть мне секреты партизанского командования. Чем еще можно объяснить твою невиданную наглость? – Гораздо бóльшим, мой господин, гораздо бóльшим. – Ну-ну, интересно! Чем можно выкупить жизнь еврея?.. Пошли вон! Унтер со стуком сдвинул каблуки, и с достоинством вышел. Полицая, как сквозняком унесло. Ганс Герман вынул из кобуры «Вальтер», положил перед собой, но тут же спохватился, сунул обратно в кобуру и засмеялся. – Ты прав, – сказал еврей. – Смешно угрожать слепому оружием. – Слепой, а все видишь. – Это ты видишь, а я знаю, Эйсав. – Ко мне следует обращаться господин обер-лейтенант. – А разве не Эйсав твое имя? – Кто тебе это сказал, юде? Я Ганс Герман Фишер! – Я тоже Фишер. Исаак Абрамович Фишер. Но это не настоящие наши имена. Ривка несла свой живот к колодцу. Двадцать лет Бог не давал завязаться плоду в ее чреве, но зато уж, когда завязался, то из-за живота самой Ривки не стало видно. Другие женщины, которые плодились, как овцы, теперь, перебегая от шатра к шатру, судачили между собой, каждая высказывала предположение, одно другого нелепей: то ли Ривка родит великана, то ли это будет чудовище, наподобие медного быка, в котором халдеи варят младенцев, то ли выйдет большой пузырь и лопнет со зловонием и треском, а Ривка так и останется нерожахой, и Ицхак возьмет себе другую, куда более достойную…Словом, что хотели, то и говорили. А Ривка точно знала, что в ней живет жизнь, если можно так выразиться. Если ребенок «торкается» ножками, разминается, робко просится наружу, чтобы встретить свет маминых глаз и подарить ее соскам блаженство – и то уже это ничем другим не назовешь. А когда он топчется там, как в стане врага вооруженный воин? Когда в животе у маленькой Ривки идет настоящая война, и она корчится от боли на циновке, пытаясь поднять к животу ноги, а их уже некуда поднимать, – то живее не бывает, ясное дело. Ривка несла свой живот к колодцу по имени Шива. При этом не отдавала себе отчета, что втайне молится колодцам. Муж ее Ицхак молился Единому Богу, весь его род и стан: родственники, жены и дети родственников и рабы, – почитали того, с кем свекор ее Авраам заключил договор о почитании с одной стороны и покровительстве с другой. Согласно договору Авраам даже как-то отвез своего сына, ее мужа Ицхака на гору, сжигать на жертвенном камне…Хорошо, что Бог передумал. Бог есть Бог. А Ривка земная женщина – встретила свою судьбу у колодца, где напоила верблюдов Элиэзера, фактически свата. И не стать ей женой Ицхака, и не носить сейчас это…что она носит в чреве… если бы не тот колодец. И потом вся их жизнь тянулась от колодца к колодцу. Колодцам давали имена, как детям, и станы называли по имени колодца. Ицхак и рабы его откапывали колодцы, заложенные Авраамом в земле Филистимлян, а те затыкали их и заваливали землей. Сами оставались без воды: зависть сильнее жажды. Разные были колодцы. Одни, выложенные камнем, для сбора дождевой воды. Весной в них стекали потоки с окружающих гор. И, чтоб вода не уходила обратно в небо, над колодцем возводили каменные своды. Там было всегда темно и гулко, и вода колыхалась, как ночь, зовущая погрузиться в ее таинственность. Другие колодцы называли колодцами живой воды. Это, когда удавалось найти место и докопаться до подземных вод… Так было, когда они пасли в Гераре. Пастухи Ицхака откопали замечательный новый колодец с живой водой. И сказала пастухи Ицхака: «Наша вода!», а герарские пастухи тоже сказали: «Наша вода!» И стали они спорить и драться из-за этого колодца и чуть не поубивали друг друга. И этот колодец был засыпан, и Ицхак назвал его «Эсэк», что значит «раздор». И выкопал он другой колодец, но и из-за него было много шума и ругани, поэтому Ицхак назвал его «Ситна», что значит «злые речи». Этот колодец тоже был заброшен. После чего Ицхак прекратил разборки с филистимлянами, ушел от них и выкопал еще один «живой» колодец, о котором не было споров, и назвал его Реховот – «простор», и сказал людям Ицхак: – Теперь Господь дал нам простор, и мы размножимся на земле. Что верно, то верно. Людей и скота стало столько, что колодца и травы на той земле не хватало на всех. И взошли мы всем станом в Беэр-Шеву. Только растянули шатры, и уснула я сном усталости, так, что даже не проснулась, когда к ложу нашему сошла Шехина – огненный знак Божественного присутствия, и Он сам говорил с мужем моим: – Я Бог Авраама, отца твоего; не бойся, ибо Я с тобою: и благословлю тебя, и умножу потомство твое ради Авраама, раба Моего. Я бы не поверила в такое чудо, если бы Ицхак к утру не разбудил меня и заделал мне, полусонной, ребенка. Впервые за двадцать лет. И самому ему уже было шестьдесят. И прибежали рабы с криком, что нашли место, где земля просто дышит водой. И выкопали колодец. И поставил Ицхак жертвенник Богу в Беэр-Шеве. Сотни крылатых шатров теперь покрывали землю Беэр-Шевы, будто огромные черные бабочки слетелись к каменным желобам, куда наливали воду для скота, крупного и мелкого. И поля зеленели вокруг, и виноградники. И дети, играя, издавали визг. И женщины так громко спорили, будто это был стан глухих. А Ривка несла свой живот к колодцу, и война в ее животе не прекращалась. Дойдя, она прислонилась к каменному корыту с живой водой, вылитой прямо из-под земли, и прохлада утишила ее боли. Так мало прохлады на этой земле, меньше чем серебра, олова и меди. Наверно, не хорошо, что она, оставив боль колодцу, не поблагодарила Бога. Ривка поклялась это сделать. И сделала. Горсть чечевицы после первого сбора урожая она высыпала на камень жертвенника и сожгла. Дымок растворился раньше, чем долетел до неба, потому что жар невыносимый дрожал в воздухе, ветер из Аравийской пустыни нес раскаленный песок. Ривка испугалась: как ей беременной женщине, дойти домой в такой хамсин, не потеряв плода?! А в животе, как назло, разразилось очередное сражение. И она села на землю у рогатого камня жертвенника. – Что же это такое, – сказала шепотом для самой себя. – Если оно во мне творит, что ему заблагорассудится, то зачем же я?.. А жар возвышался столбом между ней и небесным сводом, побелевшим от зноя. Она натянула покрывало на голову до самых глаз, но душа улетала из-под покрывала, она чувствовала, что теряет себя, и уже начались, как бывает в пустыне, видения Кто-то в белом, с венком из горящих ветвей на голове, склонился над ней и сказал: – Не бойся. Это просто два народа во чреве твоем, и два народа из утробы твоей разойдутся; и народ народа сильнее будет, и больший будет служить младшему. Только и всего, и совсем не больно. – Выкладывай ваше еврейское золото, и пошел вон. Еврей развернул свой пакет и положил на стол книгу. – Вот наше еврейское золото, господин офицер. Конечно, если бы вы были настоящими немцами… – Что ты сказал?! – Я – о ваших подчиненных. Ну, кто расстреливает зубного врача, когда надо вытаскивать зубы? Доктора Гершмана убили в числе первых десятерых. Попробуйте сами снимать свои коронки, а я посмотрю, как это у вас получится. А книга – в переводе на немецкий, как нарочно для вас. Почитай на сон грядущий, мой мальчик. – Расстрелять! – Кому вы это говорите? Господин унтер-офицер пошел добивать евреев, Васыль уже пьет самогон у тети Фейги. Неужели сами станете пачкать пол еврейскими мозгами, такой образованный человек?.. Сначала посмотрите, что здесь написано – По-твоему, я Библии не читал? – Вы не читали, но вам рассказывали. – С меня достаточно. Пастор в Воскресной школе хорошо просветил нас немецких мальчиков. Особенно понравилось, как один еврей купил у родного брата первородство за чечевичную похлебку, слепого отца надурил, как маленького, и отхватил наследство вместо старшего брата… Знаем мы эти еврейские штучки!.. И от того мошенника все вы, евреи, произошли. Он у вас родоначальник. Вы им гордитесь. В крови у вас это жульничество. А ты спрашиваешь, за что вас не любят. – Я не спрашиваю. Я только говорю, он ваш брат… Немец схватился за «Вальтер»: – Молись, скотина! Как он пронюхал про брата? Эта семейная тайна похоронена под мраморным крестиком в целом лесу крестов. Врач еврей, который принимал роды у матери, давно уже сдох в Дахау. Образцовая «дойче мутер» не должна была родить неполноценного ребенка, который и дня не прожил… – Не было у меня братьев, я один. – Ну, как же? Здесь написано черным по белому. И слепому ясно: «И настало время ей родить: и, вот, близнецы во чреве ее. И вышел первый: красный, весь как плащ волосатый; и нарекли ему имя Эйсав…» То есть законченный, вполне готовый. «А потом вышел брат его, держась рукою за пяту Эйсава; и наречено ему имя Яаков», – то есть, идущий следом, или просто «пятка». Мутти так и говорила: он, Ганс, родился красный, как вареный рак, и весь в белых волосиках. Он и сейчас покрыт рыжим волосом, где можно и где нельзя. При товарищах стеснялся раздеваться: «волосатый, как еврей». А тот был гладкий, мутти говорила… – Грязный еврей! Ты потерял не только зрение, но и хваленый еврейский ум. Тебя расстреляют со всем кагалом. Евреи заслужили свою участь. Германское возмездие неотвратимо. Он не поленился сам открыть дверь. В коридоре дежурили двое из комендатуры. – Отведите туда, откуда взяли, к заложникам. – Не забудьте, – сказал еврей, – там, в книге, закладка, в том самом месте... – Вон! …«И отроки выросли, и стал Эйсав человеком, сведущим в звероловстве, человеком поля; а Яаков – человеком кротким, живущим в шатрах. И Ицхак любил Эйсава, потому что дичь его была ему по вкусу; а Ривка любила Яакова». Неправда. Ривка и его, Эйсава, баловала, варенье свое подсовывала из фиников, аж пока ему не стукнуло сорок, и он взял себе в жены местных, какие подвернулись: Иудит и Басмат, хэттиянок. Грех, конечно. Для Ривки, и даже для Ицхака, они были душевным огорчением. Не признавали невесток, не подпускали к горшкам. Хотя, что им надо от его жен? Бабы как бабы. Не искать же где-то на краю света дочерей единоверцев. Жены сделаны не для молитвы, а совсем для другого занятия. Да и что такое Бог? У каждого он свой. У Иудит и у Басмат, у каждой, было по священному дереву – тамариску. Тамариск – тут единственное дерево, под которым тень. А что дороже тени в пустыне? Корни тамариска – это нижний мир, откуда мы вышли и куда уйдем. Ствол – где мы живем сегодня, а крона – верхний мир, где решаются судьбы. Иудит и Басмат вешали на ветки кроны терафимы-обереги, фигурки, которые лепили из глины, плели из травы или шерсти, вырезали из шкурок, сшивали из разноцветных лоскутков. Бог Ицхака и Яакова не был Богом Ицхака и Яакова, если разобраться. Не мог он водить каждого из них, как осла на веревочке. Людей на земле – что звезд на небе, а Бог один. Терафимы другое дело. Ушел Эйсав на охоту – Иудит повесила терафим, чтоб его лев не съел, а Басмат – чтоб не встретился с гепардом. А в этот злосчастный день – он его на всю жизнь запомнит – видно, не того терафима повесили… Или, может, птичка капнула сверху – и терафим потерял свою силу. Но не сразу. Вначале охоты Эйсаву посчастливилось подстеречь муфлона, который бродил один в поисках самки и, ожидая соперника, то и дело наклонял свои рога. А рога муфлона – что копья у филистимлян, длинные, прямые и беспощадные… Гепард, который тоже выследил муфлона, не дурак, затаился и ждал за скалой, когда бок ему откроется, чтоб не напороться на рога. Но Эйсав, как и муфлон, не ожидал здесь увидеть гепарда. Стрела Эйсава слетела с тетивы лука одновременно с прыжком гепарда. Так получилось. Над муфлоном, который бил ногами, пытаясь подняться, они встретились глаза в глаза: человек и кошка величиной с теленка с собачьей мордой. Счастье, что гепард сразу не пустил в ход свои длинные лапы, а перед этим ощерился, и весь заклокотал: «Не трожь! Это моя добыча». Плохо он знал людей: Эйсав не предупреждает – он бьет первым. Меч свистнул – и гепард взвыл, отползая с перебитой лапой. И Эйсав себе нажил смертельного врага. Раненный гепард никого не прощает. Сон куда-то пропал и у Ганса Германа… Раскрыл на закладке оставленную жидом Библию. «И сварил Яаков кушанье; а Эйсав пришел с поля усталый. И сказал Эйсав Яакову: дай мне поесть из красного, красного этого, ибо я устал. Поэтому дано ему прозвание Эдом. И Яаков сказал: продай мне теперь же свое первородство. И Эйсав сказал: ведь я хожу на смерть, на что же мне первородство? И Яаков сказал: поклянись мне теперь же. И он поклялся ему, и продал первородство свое Яакову. И дал Яаков Эйсаву хлеба и похлебку из чечевицы: и он ел и пил, и встал, и пошел; и пренебрег Эйсав первородством». Действительно, хожу на смерть! Гепард теперь для меня опаснее льва. Лев, вообще, дрыхнет, пока другой лев не вторгнется в его владения… А гепард будет мстить… Захлопнул книгу. Повернулся на другой бок. Руку под голову, как в детстве… Подушки всегда оказывались на полу, рука вместо подушки… все равно не спится. В диване все-таки были клопы. Может, поэтому… Ну и что там дальше? «…когда Ицхак состарился, и притупилось зрение глаз его, он призвал Эйсава, старшего сына своего, и сказал ему: сын мой, вот я»… – Вот я, – сказал отец из глубины шатра, – ты меня видишь? «Ну, не все же ослепли», – хотел сказать он отцу. Но прикусил язык: отец все-таки. С другими он не считался, говорил, что думал. А Отец, – пожалуй, единственный, кто его любит. У Ривки вся ее любовь откочевала к Яакову. Ах, Яаковка, ее радость, ее деточка, «пяточка»! У него, у Эйсава, только на пятках волосы не растут, а Яаков – весь такой : гладкий, кроткий, богобоязненный и трудолюбивый… Да и пусть бы, не всех же подстригать, как овец. Он сведущий в хозяйстве, я – в звероловстве. Да, кабы не я, всех овец, которых он считает, и записывает на дощечку, давно бы волки съели. – Вот я, – повторил отец. – Да вижу я тебя! – Подойди. – Подошел. – Сядь. – Ну. – Вот состарился я уже, не знаю дня смерти своего. – А раньше знал? – подала голос Ривка из угла своего. – Никто не знает, кроме Бога. – Не слушай ее, сын, слушай меня. Возьми орудия твои, колчан твой и лук твой, и выйди в поле, и налови мне дичи. И приготовь мне кушанье, какое я люблю, и принеси мне, и буду есть, чтобы благословила тебя душа моя, прежде чем я умру. Глуп тот, кто подумает, что душа Ицхака подчинялась желудку. Просто так принято было при любом торжественном действе. Когда заключали договора с соседями, устраивали пир для старейшин их, чтобы они ели – и это был знак согласия. И если Ицхак говорит «буду есть, чтобы благословила тебя душа моя» – значит, пир он устраивает одному себе, чтобы не бросить свои главные слова на ветер, а торжественно объявить последнюю волю сыну. Неужто и впрямь умирать собрался?.. Хотя, если бы не отец, а чужой старикашка… – Тебе, отец, еще жить и жить, как деду Аврааму. А дичи я наловлю, не сомневайся. …Но он не спешил, дождался сумерек, когда звери выходят из укрытий, взял лук, лучшие стрелы отобрал и вложил в колчан плотно, чтоб не звякнули, перепоясался мечом, самым коротким, чтоб не мешал бегать, обувь приладил на ногах так, будто не было никакой обуви, и он ступает, как гепард, влет, не касаясь. А где гепард?.. Эйсав на всякий случай проверил его след. Чтобы случайно их пути не пересеклись. Так и есть – трехлапый. К месту своей обычной охоты пробежал недавно с поджатой передней левой... Эйсав привычно соскакивал с одной каменной площадки на другую. Пустыня Негев – это хитрый наворот ступеней, уступов и полосатых скал, сложившихся из разноцветных каменных пластов. Скалы то обступают тебя кольцами, то заманивают в лабиринты. Но Эйсав был своим в этом причудливом каменном лесу. Он знал, куда идет… Нет, не сюда – здесь только горькая трава полынь, выгоревшими шапочками на камнях – здесь нечего делать травоядным. А на волков пусть охотится Яаков, его овец они воруют. Любимое блюдо отца их Ицхака пасется там, где скапливается роса в щелях и выбивается зеленая травка. Там Эйсав залег, и жар остывающих камней и сами камни к нему привыкли. Прохлада поплыла над ним сумеречной пеленой, и даже сон стал одолевать, как вдруг обозначился на каменной стене коричневатый силуэт, и проявился, наконец, тот, кого Эйсав ожидал увидеть – гривистый баран с закинутыми за спину рогами. Грива, которая росла у него впереди, под мордой, свешивалась до самых передних копыт. Эти бараны больше других напоминали козлов. И мясо их смахивало на козлятину. Вожак осмотрел место, и не нашел ничего подозрительного, после чего из-за скал высыпали самки с детенышами. Вот теперь игра и затевалась. Ягнята у них резвые и начинают прыгать по камням чуть ли не с самого рождения. Эйсав терпеливо ждал, когда такой, вот, маленький дурак отобьется от стада. Рука, сжимающая лук, вспотела. Ягненок уже был под выстрелом, но Эйсав шевельнулся, натягивая тетиву, и вспугнул… Малыш заметил его…Глаза испуганно дернулись… может, увидел свою крохотную жизнь, висящей на тетиве лука, и замер… Гривистые бараны, живущие на голых камнях, не прячутся, а просто застывают на месте, стараясь не шевельнуться, авось пронесет. Эйсаву ничего не оставалось другого, как хладнокровно расстрелять этого, начинающего жить несмышленыша. Добыча не тяжелая, мясо нежное, вкусное. Отец получит свое любимое кушанье. А в стане, в Беэр-Шеве, тем временем, Ривка сказала Яакову: – Вот, я слышала, как отец твой говорил Эйсаву, брату твоему: «Принеси мне дичи и приготовь мне кушанье; и я поем, и благословлю тебя пред Господом перед смертью моей». Теперь же, сын мой, послушайся голоса моего в том, что я прикажу тебе: Пойди же в стадо и возьми мне оттуда двух козлят хороших; и я приготовлю из них отцу твоему кушанье, какое он любит; И ты принесешь отцу твоему, и он поест, чтобы он благословил тебя перед смертью своею. Но Яаков сказал Ривке, матери своей: – Эйсав, брат мой, человек волосатый, а я человек гладкий. Может статься, ощупает меня отец мой, и я буду в глазах его обманщиком, и наведу на себя проклятие, а не благословение. – Пусть на меня обрушится проклятье за ложь твою, – сказала Ривка, – но что делать, если Бог не позволил мне ослепнуть, как отцу своему? Посмотри, по пустыне разбросаны тамариски. И уже не найдешь голый тамариск. Все увешаны цветными лоскутками Братья эйсавовых жен откочевали к нам в Беэр-Шеву, и у Ишмаэля есть дочь Махалата, на которую зарится Эйсав, как на дичь для ловли. Кончится тем, что хэттяне с ишмальтянами сперва изгадят, а потом засыплют наш последний колодец, чтоб мы ушли совсем. И что нам останется делать? Забыть о своей земле – брести в Египет, где мы снова станем чужими. Как всегда. Поверь материнскому сердцу. – А Бог? – возвысил голос Яаков. Впервые он возразил матери. – Бог может рассудить иначе. Он оставит меня здесь учить этих диких людей. – И чему же ты их научишь? Резать овец они умеют и без тебя. – А не резать друг друга кто их научит? И не воровать у соседа ослов? И не наваливаться на чужую жену, стоит мужу зазеваться? И почитать отца своего не так, как это делает Эйсав, который презирает всех немощных и старых. Дай ему волю – он будет загрызать всех состарившихся и ослабевших, как это делают волки в своей стае. – Вот ты и пойдешь учить волков, а я, даст Бог, не увижу, что они с тобой сделают… Делай, сынок, что я прошу, пока не засыпали наш колодец! «И он пошел, и взял козлят, и принес матери своей; и сделала мать его кушанье, какое любил отец его. И взяла Ривка любимую одежду Эйсава, старшего сына своего, которая была у неё в доме, и одела Яакова, младшего сына своего. Шкурки же козлят надела на руки его и на гладкую шею его. И дала кушанье и хлеб, которые она приготовила, в руку Яакову, сыну своему. И пришел он к отцу своему, и сказал: – Я Эйсав, первенец твой; я сделал, как ты сказал мне; поднимись, сядь и поешь от дичи моей, чтобы благословила меня душа твоя. И сказал Ицхак Яакову: – Подойди же, и я ощупаю тебя, ты ли сын мой Эйсав, или нет? Сомневается, – насторожился Яаков. Но подошел к Ицхаку; тот ощупал его и сказал: – Голос, голос Яакова; а руки, руки Эйсава. Узнал, – испугался Яаков. Да как даже слепому не отличить шкурки мертвых козлят от горячих рук Эйсава? Но отец сделал вид, что так и надо. – Поднеси мне, и я поем от дичи сына моего, чтобы благословила тебя душа моя. И тот поднес ему, и он ел из стада, а не из дичи, как будто это одно и то же. И принес ему Яаков вина, и он пил. И сказал: – Подойди же и поцелуй меня, сын мой. И тот подошел, и поцеловал его. И он обонял запах от одежды Эйсава на Яакове, и благословил его, и сказал: – Гляди, запах от сына моего, как запах поля, которое благословил Господь. Да даст тебе Бог от росы небесной и от туков земли, и множество хлеба и вина. Да послужат тебе народы, и да поклонятся тебе племена; будь господином над братьями твоими, и да поклонятся тебе сыны матери твоей; проклинающие тебя – прокляты; благословляющие тебя – благословенны… Исаак Абрамович Фишер, член Всесоюзного Общества Слепых, инвалид труда, бывший раввин синагоги, превращенной в кинотеатр, сегодня уже точно знал день смерти своей, в отличие от праотца Ицхака. Ему уже не надо было думать, ни о стадах, ни о шатрах, полях, рабах и виноградниках, ни о том, кому из сыновей своих передать идею Единого Бога, Творца Вселенной. – Всех убил Эйсав. Он сидел там, где его бросили полицаи, в проходе между стульями, когда услышал голос Двойры, средней из сестер Брагинских. – Что вы скажете, ребе? Они утром погонят нас к известковой яме, и я зачем-то поведу детей. Пусть уже здесь убивают. – Что я могу на это сказать? – Мы знаем, что вы скажете. Все в руках Божьих: и жизнь, и смерть. Еврей не имеет права даже на самоубийство. – А они приказывают всем раздеться. Чтоб я стояла голой при мужчинах?! Это Бог разрешает? Муж, и тот не видал меня, чтоб настолько. – Я слепой старик. Я слеп, как праотец Ицхак. Что вы еще от меня хотите? Она отошла от него, и они стали перешептываться: – В кинобудке остались коробки с фильмом. – Что за фильм? – «Если завтра война» – Это как мы разобьем врага на его территории «малой кровью, могучим ударом»? – Какая разница! Лишь бы хорошо горело. – Керосин у нас тоже есть. – Кто будет поджигать? – Я предлагаю, как в лотерее: на кого выпадет… «Барух ата адонай», Бог Авраама, Ицхака и Яакова, благодарю тебя, за то, что лишился зрения. Не вижу, что творят, и не в силах помешать обреченным совершить беззаконие. Жребий упал на Броху Гутман, как назло, мать четверых. Факел окунули в бидон с керосином. – Я вас прошу, закройте глаза детям, – сказала Броха Гутман. – Зачем им это видеть? …«Как окончил Ицхак благословлять Яакова, и как только вышел Яаков от лица Ицхака, отца своего; Эйсав, брат его, пришел с ловли своей. Приготовил и он кушанье, и принес отцу своему, и сказал: – Да встанет отец мой и да поест от дичи сына его, чтобы благословила меня душа твоя. И сказал ему Ицхак, отец его: – Кто ты? И он сказал: – Я сын твой, первенец твой, Эйсав. И вострепетал Ицхак трепетом весьма великим, и сказал: – Кто же тот, который наловил дичи и принес мне, и я ел от всего, прежде чем ты пришел, и я благословил его? Пусть же будет он благословен, раз такое случилось. Как услышал Эйсав слова отца своего, он возопил воплем великим и горьким до чрезвычайности, и сказал отцу своему: – Благослови и меня, отец мой. Ну что было делать Ицхаку? – Пришел брат твой с обманом и взял благословение твое, – признался он Эйсаву. Всех слов, которые в ответ полились из Эйсава., в Библии не найдете. Только: – Не потому ли дано имя ему Яаков, что он облукавил меня уже два раза? Первородство мое он взял, и, вот, теперь взял он благословение мое. И на это Ицхаку было нечего сказать. – А для меня у тебя не осталось благословения? – упрямо спрашивал Эйсав. – Да… Но я уже поставил его владыкою над тобою и всех братьев его отдал ему в рабы; – повторял Исаак. – Коль так случилось, значит на то воля Божья. Ему сверху видно, как Яаков вертится по хозяйству. Но Эйсав не был бы Эйсавом, покорись он такому решению отца. – Неужели одно благословение у тебя было? Только мамкиного любимчика. А я, выходит, не твой сын?! Благослови и меня!.. У гражданина Фишера, Исаака Абрамовича, при жизни был сын Элиэзер, который стал Эдуардом, Эдиком, вступил в ВКП (б), в анкете написал, что отец работал пожарником, а не раввином, женился на гойке, и с тех пор, как устроился в Ленинграде, не прислал даже открытки… Вообще, исчез, как не было у Исаака сына.. Возможно, в 1937-м его, как всех, посадили, а то и того хуже. Отец даже думать боялся об этом… Но если бы случилось чудо, и Эдик вернулся, хоть на день, хоть не повидать отца, а... я знаю?.. в командировку… Так, что, отец не расцеловал бы сына и не поплакал тихонько, «в тряпочку»?.. Господи! – воззвал Ицхак в душе своей. – Ты сказал два народа выйдет из чрева Ривки. Так что же мне, оставлять один из них, без благословения?! И, уж было, язык его замолол: – Вот, от тука земли будет существование твое и от росы небесной свыше. Но спохватился: ни тучной земли, ни росы небесной не надо Эйсаву. Пусть останутся Яакову. – Мечом твоим ты будешь жить, и брату своему будешь служить; – обещал он Эйсаву, и добавил для утешения, – Но когда вознегодуешь, то свергнешь иго его ты со своей шеи. «И возненавидел Эйсав Яакова за благословение, которым благословил его отец; и сказал Эйсав в сердце своем: приблизятся дни плача по отцу моему, и я убью Яакова, брата моего». …Ганс Герман Фишер, обер-лейтенант СС и комиссар гестапо проснулся с ясным решением. – Семьи заложников, которые там со стариком, в кинотеатре, раздеть и голыми гнать бегом к известковым выработкам, падающих расстреливать, остальных хоронить живьем. – Никак нельзя, господин обер-лейтенант. – Да я вас!.. – Они все сгорели. – Кто приказал? – Сами. Мы не осмелились вас будить. Ну, евреи горят, – это не повод вставать среди ночи. Эпилог 30 января 1946 года в 14 часов 30 минут на ипподроме города Н*** был приведен в исполнение приговор Военного трибунала Н-ского военного округа над немецко-фашистскими преступниками, осужденными на смертную казнь через повешение за чудовищные злодеяния, совершенные ими в Белорусской ССР. Под виселицы, сооруженные в виде буквы П, въехали зеленые студебеккеры с поднятыми бортами кузовов. Когда борта опустили, все увидели осужденных, сидящих в грузовиках. Каждому надели петлю. Военный прокурор зачитал приговор. Среди осужденных был и Ганс Герман Фишер. И ему накинули петлю, пахнущую дегтем. Полковник взмахнул саблей. Машины стали отъезжать одна за другой. Ноги казненных повисли в воздухе. В вещах Ганса Германа Фишера, кроме бритвенного прибора , флакона одеколона и прочих незаменимых вещей оказалась Библия на немецком языке с закладкой, на которой было написано что-то непонятное, видимо, на древнееврейском. Библия никого не удивила. А переводить надпись было некому. Но я-то знаю, что написано на закладке: «Я не Яаков, брат твой, а отец ваш Исаак, прозревший, чтобы увидеть тьму». |
|
|